Ефим Яковлевич Коган – доктор физико-математических наук, профессор, занимающийся ионизированной плазмой. Для семидесятников – голубая кровь. Как его занесло в образование? Почему члена Нью-Йоркской академии наук потянуло в образование? Сферу, в которую в советское время приходили или фанатики или те, кто не превзошел, не взял своей планки. Он и превзошел все что полагается, и фанатиком не был, но все-таки стал сеять разумное, доброе вечное, точнее – управлять теми, кто это делает. На заре новой власти, успев и поверить в нее, и разочароваться в ней. Став тем, кем стал – строителем очеловеченной переменами системы, работающей и «на», и «для» людей наше с вами общество.

Я познакомился с ним в самом начале девяностых, на каком-то семинаре, куда был приглашен как директор одной из первых возрожденных российских гимназий. Проходя по коридору подмосковного пансионата в номер, в холле, за столом, увидел группу региональных министров образования обсуждающих что-то «под рюмочку». Люди эти так сильно отличались и от тех, которых мне приходилось встречать в коридорах советской власти, и тех руководителей новой формации, которые под пристальными взглядами охраны следуют сегодня из машин представительского класса в роскошные кабинеты, спрятанные за несколькими железными дверями. В тренировочных костюмах (джинсы еще были роскошью) с пузырями на коленках, просвещенные доктора различных наук, опьянённые временем социального оптимизма, решили вернуться в образование, которое должно было вытянуть их страну из болота.

Это были женщины и мужчины самого привлекательного, как я теперь понимаю возраста, обсуждающие неожиданный, на мой взгляд, вопрос: «Образование – это социальная сфера или сфера производства?». Речь держал яркий представитель славной семьи украинских ашкенази, вырвавшийся за черту оседлости во всех смыслах этого слова. Ладно сбитый мужчина, с вьющимися волосами, орлиным носом и чуть-чуть смеющимися глазами, хорошо проговаривая каждое слово, выстраивал критериальный ряд для оценки качества производимого образованием (производством) продукта…. Это был Ефим Яковлевич Коган: лидер команды лидеров – первый министр образования Самарской области новой России.

Я остановился и начал слушать. Его, коллег-оппонентов, которых не отпускала идея мессианства. Мне было совершенно неважно, что они говорят, я смотрел на то, как шла дискуссия, как вели себя в них люди облеченные совсем не такой уж малой властью. Прошло какое-то время и стало понятно главное – собеседники творили новое образование, ощущая себя не объектами, а вполне состоявшимися субъектами образовательной политики, может быть – политики вообще.

Потом мы с Ефимом Яковлевичем много виделись, работали вместе, дискутировали. И в ненавистном сегодня властями фонде Сороса, в НФПК, в Самарской области, конечно. В Шанинке мы учили его коллег-подчиненных (именно так, не иначе), он преподавал на программе, которой мне выпала честь руководить. Под его давлением (у меня это всегда вызывало и вызывает трудности – атавизм интеллигента московского разлива) мы даже перешли на ты. Но именно эта встреча стала для меня знаковой. Как первая любовь, как мерило, эталон демократии, столь непопулярной сегодня.

Прошло много лет. По делам, я оказался в Самаре. Ефим – уже давно не министр, пришел ко мне в гостиничный номер. Такой же подтянутый, сосредоточенный и целеустремленный. Только вот оптимизма поубавилось. Мы открыли бутылку принесенного им сухого вина, налили по бокалу и… он стал вспоминать. Как стал министром, как убеждал людей, что не надо ждать приказа, а самим искать решения самых сложных вопросов и двигаться вперед. Как возил родителей из маленьких деревень в большие села, накрыв, предварительно стол, убеждая в необходимости обучать детей не там, где удобно, а там где хорошо учат. Как боролся за преобразование ПТУ в нужные производству, следовательно, и нам – колледжи. Как первый в стране внедрил модель финансирования, при которой деньги следовали в школу за учеником, исключив схему «выбивания» бюджета, столь привычную для советских директоров. Как обеспечивал подарок ребенку, прорвавшемуся к микрофону во время горячей линии и попросившего Президента о чем-то….

Он рефлексировал тринадцать лет надежд и возможностей, которые ему подарила судьба, поместив его в кресло министра. Оценивал сделанное им за это время, переживал упущенное. Перенесенный инфаркт никак не являлся с его точки зрения индульгенцией за то, что не удалось, в чем он винил себя и только себя.

Это был монолог в вагоне. Уж не знаю, кому он был больше нужен, но мне показалось, что он был благодарен за мое молчание и внимание. Именно тогда я точно понял, что это был столь цельный человек, что от него просто нельзя был отсечь лишнее – его просто не было. Он был управленец, который работал как инженер – придумывал то, что никто еще не придумал. И от этого процесса «придумывания и внедрения» он ловил кайф, как говорили в молодости представители моего поколения.

Главная часть разговора была окончена. Роденовский мыслитель ушел внутрь. В глазах опять появилась улыбка. Он справился о моем сыне (в то время – руководителя тверской системы образования), к которому относился нежно, опекал, связывая с ним, тоже физике по образованию, как мне кажется, возможность продолжения начатого им. Потом вдруг встал, обнял меня по-отечески и вышел….

Так, между этими двумя разговорами, разделенными более чем двадцатью годами, прошла значительная часть моей жизни в образовании. Том самом образовании, которое, как любил говорить Ефим Яковлевич, является самым главным ключом к успеху.